Завтрак на траве. 1863.
Холст, масло. 214х270 см.
Музей Д'Орсэ. Париж.


"В 1862 году кто-то внушил Мане, что имеет смысл рискнуть и показать в Салоне следующего года изображение обнаженной натуры. Хотя мысль эта и не слишком его прельщает, но мало-помалу она завладевает им. Обнаженная натура - что ж, тут спорить не приходится, и Мане по обыкновению прищелкивает языком, изображение обнаженной натуры на выставке Салона заставит окончательно признать художника. Не заняться ли ему какой-нибудь "махиной", "махиной" в расчете на медаль - ведь она может сделать его живописцем "вне конкуреса", иными словами, даст возможность подняться до уровня той художественной иерархии, где ты уже независим от мнений жюри, где волен экспонировать то, что нравится? Но какое "nu" написать - "nu" вроде Венеры Урбинской Тициана? Или, быть может, какое-то другое?

Как-то летним воскресеньем того же года, прогуливаясь вместе с Антоненом Прустом по Аржантейю, он разглядывает с берега плавающие по Сене ялики, смотрит, как плещутся в воде женщины, и внезапно ему на память приходит луврская картина - "Сельский концерт" Джорджоне. "Nu"? Ладно, я им покажу, как это делается! - восклицает он. - Когда я был еще в мастерской Кутюра, то копировал Джорджоне - нагих женщин с музыкантами. Но она темна, эта картина. А фон слишком сплющен репуссуарами. Мне хочется сделать все это по-другому, передать прозрачность воздуха, изобразить людей такими, какими мы видим их здесь, сейчас". Перед его глазами уже вырисовывается композиция: две обнаженные дамы и два одетых господина, только не в венецианских нарядах XVI века, а в костюмах эпохи Второй империи; группа располагается, как и у Джорджоне, на фоне природы, среди зелени и деревьев; это будет какая-то увеселительная прогулка - то ли "купанье", то ли "завтрак на траве", в общем, увеселительная прогулка, рассуждает Мане, подмигивая, - тема старая, которой, однако, его абсолютно современное видение придаст новую жизнь.

Он берет несколько пробных аккордов - пишет этюды деревьев, вид острова Сент-Уэн. Но как расположить персонажей? Он признается Прусту, что идет от картины Джорджоне. Ему все же не хочется просто переносить композицию "Сельского концерта" на собственное полотно - ну нет, это его не устраивает. Его стесняет не сама идея заимствования. Он-то свои слабости знает. Но знает и свою силу и хочет, чтобы именно ее оценили, оценили бы вне зависимости от старых мастеров, у которых он ищет поддержки и опоры. И вот, просматривая однажды альбом старых эстампов...

...Гравюра Марка-Антонио Раймонди с рафаэлевской композиции "Суд Париса" заставляет Мане насторожиться. Здесь представлены три фигуры - морские божества, одно женское, два других мужские, - их позы как нельзя лучше подходят к задуманной им "Загородной прогулке". Наконец-то "архитектура" картины найдена: надо только одеть эти морские божества, одеть в куртки и панталоны; заменить вот этот трезубец тросточкой; да еще добавить вот там, в глубине, четвертую фигуру (это будет полуобнаженная женщина, пробующая рукой воду), и дело сделано. Все в порядке!

... Всю зиму Мане с жаром работает над этой картиной. Пристально, штрих за штрихом изучая гравюру с рафаэлевского "Суда Париса", он поначалу делает акварель и уже там находит центральную группу для будущей "Загородной прогулки". Ему позируют Гюстав и один из братьев Сюзанны, Фердинанд, который, кстати, занимается скульптурой. Быстрыми штрихами, чернилами он рисует рядом с ними обнаженную женщину, другую изображает на заднем плане.

Затем переносит мотив на холст, но законченная картина - 89х115 сантиметров - кажется ему чересчур маленькой. Решив ее увеличить более чем вдвое, Мане выбирает для "Купанья" прямо-таки монументальные размеры: 2 метра 14 сантиметров х 2 метра 70 сантиметров. Чтобы написать фигуру обнаженной женщины на первом плане, он заручился согласием Викторины Меран.

Никогда еще Мане не отваживался на холст такого большого формата. Но он чувствует себя во всеоружии. Он целиком покоряется доподлинным склонностям своего творческого "я": максимально упрощает технику, отказывается от всех приемов "зализанной" живописи, от всех ухищрений моделировки, от всех этих "обманов глаза", уничтожающих хроматические валеры, и проецирует формы на плоскость холста, разграничивая их чисто живописно. Его персонажи ничего не "рассказывают". Смысл их существования состоит лишь в том, чтобы служить основой для мелодии красок, то нежных, чуть "журчащих", то светлых, острозвучных нот, паузы меж которыми насыщаются молчанием и покоем. Четко очерченные силуэты согласуются в двумерности холста и принимают на себя самые сильные тональные сочетания. Вибрирующее интенсивными и контрастными аккордами, произведение это - живопись и только живопись. Пренебрегши приемами сюжетного повествования, забыв о художниках, чьи картины бьют исключительно на внешний эффект, презрев приемы всех этих академиков, Мане ориентируется на традиции высокого искусства. Нигде, ни в одной парижской мастерской не могло тогда появиться такое действительно оригинальное произведение, полотно, отмеченное столь мощной фактурой, абсолютно лишенное всего того, что не имеет отношения к живописи в прямом смысле этого слова и к тому чисто зрительному наслаждению, ради которого ему и надлежало быть созданным.

...В 1863 году количество художников, удостоенных чести быть принятыми в Салон, упало до 988. В итоге 2800 произведений оказались исключенными. Никто не помнил о такой резне.

...В то время как молодые художники исполнены горечи и вынашивают планы мщения, они, конечно, не подозревают, что раскаты их гнева докатились до императора; последний, никого не посвятив в свои намерения, неожиданно решил высказать собственное мнение... Пусть сама публика будет арбитром в спорах: присланные работы будут экспонированы все для всеобщего обозрения.

...Первого мая, в день открытия Салона, для всех стало ясно, что в этом году он интереса не вызовет. Интереснее другое - возможность сравнить Салон с "императорским Салоном"...

... 15 мая открывается "Салон отвергнутых"...

...С первых же дней, даже с первых часов "Завтрак на траве" собирает толпу. "Завтрак" выделяется на фоне остальных холстов своим новаторством, живостью колорита и затмевает все, что его окружает. Преобладающее число выставленных произведений, выполненных с большей или меньшей ловкостью, по сути дела, мало чем отличается от работ официальных мастеров. И в Салоне и вКонтрсалоне царит битюм; и там и тут господствует анекдот. В таком окружении и даже невзирая на сравнительно многочисленные работы, отмеченные печатью новизны и творческих сил, такие, например, как "Девушка в белом" Уистлера, "Завтрак" Мане приобретает значительность исключительную. Его новизна потрясающа.

Потрясающа настолько, что картина Мане почти тотчас же становится символом "Салона отвергнутых", олицетворением всего самого дерзкого, самого раздражающего. В ней есть "блеск, вдохновение, пьянящая сочность, неожиданность", - говорит Закари Астрюк. Живопись Мане кажется насмешкой над обычной живописью. В ее "решительности" есть "нечто строгое, острое и энергичное", в этом и заключается суть работы, и поэтому она кажется вызывающей. Посетив вместе со своим двором выставку "отвергнутых", император и императрица подарили зевакам магическое слово "непристойность". Такова была их оценка "Завтрака на траве". Ну, конечно, эту картину следует рассматривать как неприличную! Две голые женщины вместе с двумя одетыми мужчинами - слыханное ли это дело? Да к тому же как одеты! Так ведь никто не одевается! Эти куртки, эти панталоны. Вот тот, на первом плане, до чего дошел, - у него на голове ермолка с кисточкой. Бредовое произведение, нелепое и неприличное. "Завтрак" рождает не только смех, он вызывает ярость...

...Явившись громадным переломом в искусстве, "Завтрак" открывает живописи головокружительное будущее. По привычке, идущей еще со времен Курбе, снабжать этикеткой "реализм" самые смелые живописные произведения Мане квалифицируют как реалиста. Но слово это столь мало ему соответствует, что один из приверженных "реализму" критиков, Кастаньяри, испытывает потребность придумать новый термин: термин этот - "натурализм". Революционер Курбе, чьи социальные взгляды и политический антиконформизм так сильнораздражали, неожиданно оказался куда более тесно связанным, нежели это предполагали, с привычно существующим. Он брал своих персонажей из мира, считавшегося недостойным кисти, но его персонажи все-таки существуют, действуют, вызывают чувствительные переживания зрителей. У Мане же ничего похожего. Он адресуется исключительно к глазу; он сразу покончил с областью вымысла. Революционер Курбе остается современником. Буржуа Мане, элегантный завсегдатай Бульваров - кому он современник? Если кто-то и воспринимает его таковым, так это только те никому не известные молодые люди, которые бродят по залам "Салона отвергнутых" и беспрестанно возвращаются к "Завтраку", чтобы восхищаться этой живописью - для всех подрывной, но для них вдохновляющей. Этих молодых людей зовут Клод Моне, Поль Сезанн, Эмиль Золя и Фредерик Базиль...

...Мане в ужасе созерцает этот разгром. Он ничего не понимает, он пытается выяснить, откуда налетела буря, им же самим и разбуженная. Его считают одним из тех проходимцев, кто ищет скандала. Курбе действительно не боялся скандала, но Мане, человек хорошо воспитанный, право же, он всегда помышлял только об одном - нравиться публике. Мане ничего не понимает. Что в нем так оскорбительно для зрителей?

До него не доходит, что его заурядное честолюбие, жалкое желание получить медали и орденские ленты исчезают, улетучиваются словно дым, как только он берется за кисти и как только глаза начинают повелевать им. Он не понимает, что разрыв между его сугубо человеческими устремлениями и его творческими результатами неминуемо должен был обернуться другим разрывом - между ним и публикой. Он намеревался сделать "Завтрак на траве" "махиной в расчете на медаль"; он не предполагал и предположить никогда не сможет, что "Завтрак" открывает новую эру в живописи, что встретившая его брань переживет свой век, что пропасть, только что возникшая между ним и публикой, шириться не перестанет, пропасть между прежней публикой и новой живой живописью, ее-то в настоящий момент именно он и воплощает. Ошеломленный насмешками и издевательствами, Мане не понимает, что клеймящая его сейчас ложь - на самом деле правда, которую он в себе несет, и правда эта ошеломляет. Он надеялся сделать карьеру. Но ведь пишет-то он в силу наслаждения, наслаждения зрительного. "Фатальность его дара" бесповоротно отторгает Мане от ничтожных помыслов честолюбия. Напрасно, он считает, что происходящее теперь - всего лишь досадное, случайное недоразумение. Жребий брошен. Жизнь, представлявшаяся ему в мечтах легкой, гладкой, полной банальных успехов, не будет карьерой, она будет судьбой..."

По материалам книги А.Перрюшо "Эдуард Мане"./ Пер. с фр., послесл. М.Прокофьевой. - М.: ТЕРРА - Книжный клуб. 2000. - 400 с., 16 с. ил.